А через четыре года война начнется... Да, с немцами...
Откуда ты можешь помнить парад Победы?
Мама на руках держала? Ах, у вас тоже был парад? На Елисейских полях... Сколько же тебе было, семь лет?
И танки видела? Какие у вас тогда могли быть танки? Да...
Нет, это будет куда более страшная война,...Ох,... а ведь немцы уже в сороковом свой парад в Париже устроят...
Может, может! Скажи спасибо, что в Москве не устроили! Тогда бы уж точно... Да, да именно это слово. По-русски лучше и не скажешь! Да, не красней, не девочка же! Ну вот...
Да, победим, конечно. И будет парад в Москве в сорок пятом, и мой дед на фронте погибнет, и бабушка умрет от недоедания, и еще много... много... и женщин французских налысо стричь будут!
Кто? А мужики ваши!
Ну, кого-то может и было за что, но другим-то выживать надо было... а мужики ваши – трусы, сначала сдали Францию, а потом злобу за импотенцию свою – на женщинах вымещали...
Что делать? Вот это вопрос, подруга. Прибить Гитлера и этих... — Таня плыла, язык уже заплетался – других на букву г... — двести грамм водки под кусочек шоколадки – ге... ги... го... говнюков! Вот! — вырулила Татьяна...
Поспорили, поплакали, согласились, что все мужики сволочи, и хотят только одного. Решили, что хоть история и не имеет со-сла-га-те-те-те-ль-но-го наклонения, они сослагут. Или как там правильно сказать – сосложат? Изменят! А будущее создадут... светлое и счастливое.
"Все сестренка, давай баиньки, иначе плохо нам будет завтра..." — Как старшая по спальне объявила Таня, у которой, то ли от перегоревших нервов, то ли от алкоголя, — все плыло перед глазами, и в голове был, что называется "сумбур вместо музыки".
* * *
Утром, когда умывалась, — вторая дверь оказалась входом в туалет, рассчитанный на два купе, — Татьяна неожиданно почувствовала головокружение и ломоту в пояснице.
"Ох, вот этого я не ждала!" — Еще не вполне адекватно понимая ощущения нового собственного тела, подумала она и прислонилась к стене.
"Ты что, "там" беременная?" — подумала Жаннет.
"Нет, просто не вовремя. У меня еще пара недель была", — откликнулась на вопрос Татьяна.
"Для тебя не вовремя, а для меня, слава богу, в самый раз! Уступи-ка место, сестренка, ты, я думаю, сразу не справишься, ведь так?"
Жаннет приняла тело под свой контроль и полезла в саквояж, бормоча под нос: "Где тут мой пояс?"
"Да, сложнова-то, — прокомментировала Татьяна процесс, и тут же подумала о главном, но уже совсем в ином ракурсе: — А ведь скоро война, и как же на войне с этим справлялись? Как там медаль у женщин мужики называли — "За боевые услуги"? — свиньи! Да только за одно это на фронте медаль боевая заслужена!"
"А давай, как у вас изобретем – с крылышками – враз миллионершами станем!" — развеселилась Жаннет.
"Между прочим, очень даже, — сразу же согласилась Татьяна, пытаясь сообразить, смогут ли здесь наладить выпуск чего-то подобного? — Скольким женщинам жизнь облегчим! И – да, денег на этом можно сделать... немеряно."
Настроение, как ни странно, резко улучшилось.
"Красизофрения? — подумала Татьяна-Жаннет. — Ну, что ж, слияние не слияние, но жить уже можно. И – не сумасшествие, а это – главное!"
Она, посмотрев в окно, поняла, что за делами и "разговорами" совершенно не заметила ни времени, ни дороги, а поезд шел уже в предместьях Праги...
* * *
И вот гуляет она по Праге, потихоньку свыкаясь с двойственностью своей новой натуры, которая, двойственность, следует отметить, чем дальше, тем меньше ей мешала – гуляет, и видит вдруг кафе, про которое когда-то давно, несколько лет назад, то есть, в той еще жизни, гид рассказывал московским туристам. В этом, де, кафе – то есть, каварне, если правильно говорить – сиживал в оно время сам великий Кафка.
"Кафку читала? — интересуется она у своего Альтер Эго.
"Нет..." — Всплывает слабое удивление откуда-то из подсознания.
"Тогда, в койку[95]!" — Смеется Таня, толкает дверь, слышит звон колокольчика, и упирается взглядом в холодные голубые глаза, в которых – или это ей только мерещится? — начинает происходить такое, что у нее самой мороз по позвоночнику и жар по щекам и... ну, в общем, по всему телу.
Такое можно придумать? Ну, разве что во второсортном любовном романе! А в жизни... Нет, в жизни, разумеется, порой случаются очень странные совпадения, но... редко!
И вот он сидит в кафе напротив, пьет кофе, курит сигару и читает газету. Он совершенно непохож на себя, но все-таки он – это он, потому что от немца, как поняла Таня, осталась только внешность. И внешность эта, надо признать...
"Стресс и гормоны! — сила пострашнее красоты. В 23 года так и должно быть, а уж когда на тебя смотрит такими глазами такой мужчина! Но ведь и обаяние Олега, который был симпатичен Тане еще там: "где-то и когда-то, в еще не наступившем", — никуда не делось. Так что, ой! И еще раз ой! Потому что влюбиться в ее обстоятельствах... А почему бы, собственно, и не влюбиться?"
"Любовь на Титанике... — думает она, отступая от решетки и, повернув голову влево, чуть заметно улыбается молодой женщине в приталенном бутылочного цвета пальто с пышным воротником из рыжей лисы. — Ну, где-то так и есть. Европа 1936 года – тот еще Титаник".
* * *
А делать, как оказалось, ему было совершенно нечего. Олег даже удивился такому повороту дел. И Вена ничуть не манила своими очевидными архитектурными достоинствами, и идти разыскивать Зигмунда Фрейда или Стефана Цвейга, которые здесь сейчас жили, вдруг расхотелось. Хотелось, как ни странно, быстрее забраться в поезд и ехать в Париж, где – вот неожиданность какая! — его с нетерпением ожидал Витька Федорчук. Он так и сказал, мол : "Je vous attends avec l'impatience, l'ami gentil! S'est ennuyй et caetera, et caetera"[96]. Сукин сын! Но ведь по существу-то ничего не объяснил, потому что не мог, наверное. Но, даже понимая все это, Ицкович себе места не находил, сгорая от нетерпения и мучаясь неизвестностью. Что там могло произойти? Почему Витька все еще в "здесь", когда неделю как должен быть в "там". Ну, уж до Нью-Йорка-то мог ведь уже добраться?
И Таня еще... Олег бродил по улицам Вены, что называется, не разбирая дороги. Куда ноги несли по холодным, кое-где припорошенным снегом или покрытым наледью улицам, туда и шел, пока неожиданно для самого себя не попал в простейшую ловушку, которую на самом деле не кто-то устроил, а сам он в себе вырастил за эти два дня. Распахнулась дверь очередного венского кафе, и Олег даже споткнулся, когда до него долетела чуть хрипловатая – с потрескиванием – мелодия. Это был, разумеется, патефон, и, конечно же, это было танго "У моря", и это был оркестр Барнабаса фон Гецци, который в этой или какой-то другой записи Ицкович, любивший музыку начала века, слышал множество раз.
"От же!" — Но у него даже слов не оказалось, чтобы выразить свои чувства, потому что мелодия эта каким-то совершенно невероятным образом вернула его "во вчера", в уютную пражскую каварню, ничем принципиально не отличимую от этого, например, заведения. И Олег "услышал" другую мелодию, и снова увидел идущую к нему через зал Жаннет, и сердце его наполнилось теплом и восторгом.
Сказать, что Жаннет произвела там, в этом пражском кафе, фурор, значит, ничего не сказать. Фурор, фураж, фужер! Люди – их было немного счастливцев, услышавших в 1936 году чарующее "Танго в Париже", да еще в таком исполнении – так вот люди эти повскакали с мест и аплодировали стоя, и улыбались, и чуть ли не плакали от переполнявших их чувств. Они были возбуждены и счастливы, и, честно говоря, Олег с Таней тоже были счастливы, но Таня застеснялась вдруг, покраснела, и заторопила Ицковича, предлагая как можно быстрее покинуть место неожиданного триумфа. И Олег не стал с ней спорить, купил Тане-Жаннет букетик каких-то цветов – и откуда в зимней Праге цветы? — кинул на столик деньги, и, подхватив, девушку под локоть, повел из зала. Но не тут-то было. В фойе их перехватил один живиальный толстячок, настолько похожий на карикатурного буржуя, что Ицковича чуть на смех не пробило.
— Тысячи извинений, — сказал "буржуй" по-немецки. — Я не знаю, кто вы, фройлен, но вы великая певица! Поверьте человеку, который отдал антрепризе 20 лет своей жизни. — Он был возбужден, по высокому лбу с залысинами стекал пот. — И песня! Боже мой, какая у вас песня! Вы войдете с ней в историю, фройлен! Вам будут аплодировать лучшие залы!...
— Благодарю вас, — остановила поток его красноречия Татьяна. — Но это не входит в мои жизненные планы.
Голос ее звучал настолько холодно, что антрепренер даже отступил на шаг, но сдаваться, судя по всему, не собирался.
— О, прошу прощения, мадемуазель! Прошу прощения! Я был... — зачастил он, оправдываясь. — Я был невежлив. Ради бога! Но, может быть, вы будете так любезны, взять мою визитную карточку. Если вдруг...
